Глава двадцать восьмая

Товарные вагоны, числом двенадцать, выстроились близко один к другому на небольшой полянке возле речки. Они стояли в два ряда, по шесть в каждом. Колеса с них были сняты, от широких раздвижных дверей шли вниз сходни. Жилье получилось хорошее — крыши не протекают, сквозняка нет. В двенадцати вагонах разместились двадцать четыре семьи, по одной в каждой половине. Окон в вагонах не было, но широкие двери все время стояли открытыми. Половины отделялись одна от другой брезентом, а границей служил только просвет двери.

Джоуды получили половину одного из крайних вагонов. Прежние обитатели оставили здесь керосиновый бидон с прилаженной к нему трубой, которая была выведена наружу через дыру в стене. В углах вагона было темно даже при открытой двери. Мать отделила свою половину брезентом.

— Тут хорошо, — сказала она. — Лучше было, пожалуй, только в правительственном лагере.

Каждый вечер она раскладывала на полу матрацы и каждое утро снова сворачивала их. И каждый день они уходили в поле собирать хлопок, и каждый вечер у них было мясо к ужину. В одну из суббот съездили в Туларе и купили там железную печку, новые комбинезоны Элу, отцу, Уинфилду и дяде Джону и платье матери, а ее праздничное платье пошло Розе Сарона.

— Она так располнела, — сказала мать. — Зачем покупать ей новое? Только зря деньги тратить.

Джоудам посчастливилось. Они попали вовремя и успели захватить место в вагоне. Вся поляна была теперь заставлена палатками тех, кто приехал позднее, а обитатели вагонов считались уже старожилами и в некотором роде местной аристократией.

Узкая речка бежала мимо поляны, то прячась в ивняке, то снова появляясь. От каждого вагона к ней шла твердо утоптанная тропа. Между вагонами были протянугы веревки, и каждый день на них вешалось белье для просушки.

Вечером они возвращались с поля, неся под мышкой сложенные холщовые мешки. Зашли в лавку у перекрестка, где всегда было много покупателей.

— Ну, как сегодня?

— Сегодня хорошо. Три с половиной доллара. Подольше бы здесь продержаться. Ребятишки приучаются, будут хорошими сборщиками. Ма сшила два мешочка. Большие мешки им не под силу. Наберут полные — складывают в наши. Из старых рубашек сшила. Молодцы — работают.

Мать подошла к мясному прилавку, поднесла палец к губам, подула на него, сосредоточенно размышляя.

— Надо, пожалуй, взять свиных отбивных. Почем они?

— Тридцать центов фунт, мэм.

— Дайте три фунта. И еще супового мяса — получше кусочек. Завтра моя дочка сварит суп. И еще бутылку молока для нее. Она прямо жить без него не может. Ждет ребенка. Ей велели побольше молока пить. Сейчас подумаю… картошка у нас есть.

К прилавку подошел отец с банкой сиропа в руках.

— Возьмем? — спросил он. — Оладьи испечешь.

Мать нахмурилась.

— Ну ладно… бери. Вот еще это посчитайте. Так… лярда у нас хватит.

Подбежала Руфь, с двумя большими пачками печенья — глаза смотрят тоскливо, и матери достаточно кивнуть или помотать головой, чтобы эта тоска выросла в трагедию или сменилась восторгом.

— Ма… — Она подняла обе пачки, поворачивая их из стороны в сторону, — вот, мол, какие красивые.

— Положи на место…

Взгляд у Руфи стал трагический. Отец сказал:

— Да они всего по пяти центов. Ребятишки сегодня хорошо поработали.

— Ну… — Глаза у Руфи начали разгораться. — Ладно.

Руфь кинулась к выходу. На полпути она поймала Уинфилда и увлекла его за собой.

Дядя Джон пощупал парусиновые перчатки с нашивками из желтой кожи на ладонях, примерил их, снял и положил на место. Потом мало-помалу передвинулся к тому прилавку, где стояло спиртное, и погрузился в изучение ярлыков на бутылках. Мать заметила это.

— Па, — сказала она и мотнула головой в ту сторону.

Отец не спеша подошел к нему.

— Что, Джон, потянуло?

— Нет.

— Потерпи до конца сбора, — сказал отец. — Тогда так напьешься, что чертям тошно станет.

— А мне не хочется, — сказал дядя Джон. — Работаю я много, сплю хорошо. Сны меня не мучают.

— Я вижу, ты все на бутылки поглядываешь.

— Я их даже не замечаю. Чудно?. Хочется накупить всего побольше. И вещи-то все ненужные. Например, безопасная бритва. Или вон те перчатки. Дешевка.

— В перчатках нельзя собирать хлопок, — сказал отец.

— Я знаю. Безопасная бритва мне тоже ни к чему. А здесь так все заманчиво, что нужно не нужно, а купишь.

Мать окликнула их:

— Пойдемте. Теперь у меня есть все. — В руках у нее были покупки. Дядя Джон и отец взяли каждый по пакету.

Руфь и Уинфилд поджидали их у дверей, с выпученными глазами, с полным ртом печенья, набитого за обе щеки.

— Вот, теперь ужинать не будут, — сказала мать.

К лагерю сходился народ. В палатках зажигались огни. Из печных труб валил дым. Джоуды поднялись по доске и прошли в свою половину. Роза Сарона сидела на ящике около печки. Она растопила ее, и железная печурка накалилась докрасна.

— Молока купили? — спросила Роза Сарона.

— Да. Вот оно.

— Дай мне. Я с утра не пила.

— Она думает, это как лекарство.

— Так мне няня говорила.

— Картошку приготовила?

— Да, очистила.

— Надо ее поджарить, — сказала мать. — Я купила отбивных. Нарежь картошку и положи на новую сковороду. И луку подбавь. Мужчины, вы пойдите умойтесь, принесите ведро воды. А где Руфь и Уинфилд? Им тоже надо умыться. Взяли для них печенья, — сказала мать Розе Сарона. — Каждому по большой пачке.

Мужчины пошли умываться к речке. Роза Сарона нарезала картошку на новую сковороду и, стоя около печки, поворачивала ломтики концом ножа.

Край брезентовой занавески отлетел в сторону. Из-за него появилось толстое, потное лицо.

— Ну, как у вас сегодня дела, миссис Джоуд?

Мать обернулась.

— Миссис Уэйнрайт! Добрый вечер. Да ничего. Три с половиной доллара. Даже немножко больше — три доллара пятьдесят семь центов.

— А мы получили четыре доллара.

— Ну что же, — сказала мать. — У вас народу больше.

— Да. Джонас уже большой мальчик. Я вижу, у вас сегодня отбивные!

Уинфилд прошмыгнул в дверь.

— Ма!

— Подожди минутку. Да, мои любят отбивные.

— А я бекон поджариваю, — сказала миссис Уэйнрайт. — Слышите, какой запах?

— Нет. У меня лук в картошке — все перешибает.

— Ой, подгорело! — крикнула миссис Уэйнрайт, и ее голова исчезла.

— Ма, — повторил Уинфилд.

— Ну, что тебе? Поди, объелся печеньем?

— Ма… Руфь все разболтала.

— Что разболтала?

— Про Тома.

Мать широко открыла глаза.

— Разболтала? — Она опустилась перед ним на колени. — Уинфилд… кому?

Уинфилд смутился. Он попятился назад.

— Она только немножко разболтала.

— Уинфилд! Скажи, что она говорила?

— Она… она свое печенье не сразу съела, а стала грызть понемножку — знаешь, как всегда. Грызет и говорит: «Тебе, наверно, жалко, что ничего не осталось?»

— Уинфилд! — крикнула мать. — Скажешь ты наконец? — Она тревожно оглянулась на занавеску. — Роза, посиди поговори с миссис Уэйнрайт, чтобы она не подслушала.

— А картошка?

— Я посмотрю за картошкой. Иди, иди! Не то она будет подслушивать.

Роза Сарона, тяжело волоча ноги, прошла за брезент.

Мать сказала:

— Ну, Уинфилд, говори.

— Я и так говорю. Она ест понемножку, потом стала ломать каждое печенье на мелкие кусочки, чтобы подольше хватило…

— Ну, дальше, дальше!

— Потом подбежали ребята, им тоже захотелось, а Руфь грызет и грызет и никого не угощает. Тогда они обозлились, один мальчишка взял да и отнял у нее всю пачку.

— Уинфилд, про то рассказывай, про другое.

— Я и рассказываю. Руфь тоже обозлилась, побежала за ним, ударила сначала его, потом другого, а потом ее одна большая девочка излупила. Здорово излупила! Руфь заревела и говорит: «Я позову старшего брата, и он тебя убьет». А девчонка сказала: «Испугалась я! У меня тоже старший брат есть». — Уинфилд выпаливал все залпом. — Они подрались, и та девчонка всыпала ей как следует, а Руфь сказала: «Мой брат убьет твоего брата». А та девчонка говорит: «А что, если мой твоего убьет?» А потом… потом Руфь сказала, что наш брат двоих уже убил. А большая девочка сказала: «Ах, вот как? Врунья ты, больше ничего». Руфь сказала: «Ах, вот как? Наш брат сейчас прячется, потому что он убил человека, и твоего брата тоже убьет». А потом они начали обзывать друг дружку всякими словами, и Руфь бросила в ту девчонку камнем, девчонка за ней погналась, а я прибежал сюда.